Переполненность непомерными мучениями, виновностью и искупающей жертвенностью, настоянной на совестливой чуткости ко всему происходящему в мире, выстраданное счастье Великой Победы – все это, бывшее с нами, позволяет сказать о прошлом веке – «русский век». Сейчас мы явно не уразумеваем значение собственной судьбы и чаще оскорбительно принижаем ее смысл. Но ведь когда-то же, опомнившись, захотим разобраться в прошедшем и, скорее всего, запутаемся в противоречивом многообразии документов и сумбуре собственных суждений. И тогда окажется, что подлинное переживание истории, тот, столь ценимый Суриковым, «дух времени», вернее всего хранит искусство. Опять же, на некотором временном отдалении явственно увидим, кому из замечательных, талантливых художников дано было улавливать тонкие веяния национального духа. Выделим особо тех, кто не только уверенно утвердил право на собственное видение, сколько растворился в народной жизни, чувствуя ее глубинные токи, сродняясь с родовой судьбой, и кому было дано точно, не фальшиво создавать совершенные образы. .».

«Каждый, не исключая даже сильно не любящих почвенную реалистическую традицию в русском искусстве ХХ века, не может не осознавать огромности созданного Аркадием Пластовым со-масштабен другому гению «русского века» - Михаилу Александровичу Шолохову. Их роднит схожесть жизненного пути-творчества. Оба они знали, что лишь в прикосновении-припадании к земле художник обретает подлинную силу. И Шолохов и Пластов, слившись с отмеренной им жизнью, никогда не судили ее, никогда искусственно не приукрашивали, но главное – никогда не оставались равнодушно-холодными наблюдателями. И от этого оставленное нам в слове и образе наследие обретает значение абсолютной правды. Будучи не рядом с отторгаемым народом, а его неотрывными частицами, они стали его голосом, зрением. .».

Понимая, что как собственное, так и родственной среды благоговейное отношение ко всему, хранящему прикосновение руки великого художника, может быть пристрастным, все же удивляешься, когда сталкиваешь с неприязненными оценками пластовского творчества. Естественно, оно столь могуче, что не нуждается в нашей слабой защите. Пластов относится к тем художникам, которые сами нелицеприятно проверяют потомков – сохранили они отзывчивость .».

души к подлинным ценностям, не разменяли их на мишуру цивилизационных удобств? Помните пушкинское нежелание иметь иную историю, кроме родной, какой бы она ни была? Крестьянская Россия всегда жила трудно, часто мучительно – но ведь из этого, а никакого иного бытия родилась праздничность народного рукоделия, песни, веселье, удаль, молодечество, духовная крепость. Ведь не в изматывающем унынии упорно строилась жизнь, в любви рождались дети, цвела человеческая красота. Всмотритесь внимательно в полотна Пластова! Что в них неправда? Везде трудно-достойная жизнь, нероскошная украшенность быта, душевная радость материнства, бодрость и энергия дела, благородная трудовая усталость. Везде любовь к земле и человеку, на ней рожденному, ее обихаживающему и в нее уходящему в свой срок..».

Всмотритесь внимательно в пластовских героев. Какие достойные лица! У стариков и старух уже, собственно, и не лица, а древние лики. Лица у молодых, полные всех проявлений жизни: задорные, ершистые, стеснительные, мечтательные – детские и юные; радостные, веселые, энергичные, решительные, упорные – по мере вхождения в зрелую пору. И никогда не увидишь искажающей трансформации, личины, хари, карнавальной маски. Душа художника неизбежно приоткрывается, когда он пишет портрет своей матери. Ведь даже у тех, кто ради авангардного самоутверждения с библейским хамством «не жалеет и отца», либо вообще нет материнских портретов, либо они выглядят наивно беспомощными, и хотя бы сохраняют, пусть и ущербную, человечность. Как мудр и трогателен у Пластова образ матери, читающей церковную книгу. Тяжесть труда искривила суставы, но не искалечила душу. Этот холст вобрал в себя лики русских женщин с их твердо-неистребимой верой, которой во многом сбережено православие в России..».

Путь Пластова в искусстве, пожалуй, самый необычный. На юбилейной выставке в Российской академии художеств были выставлены портреты, написанные в конце 1910-х – начале 1920-х годов. Если бы Пластов продолжил линию, засвидетельствованную портретом Ефима Моданова, он, несомненно, не затерялся бы в среде «первого русского авангарда». В этом портрете мерещится что-то от венецианской живописи, столь значимой для русского колоризма; от парсунных портретов ХУШ века. Уже в этих ранних, случайно сохранившихся работах проявилась живописная мощь, эмалевая плотность плавкого письма, будущая любовь к предметной, материальной цветности, крепость композиционного строя. И ведь Пластов не мог не понимать достоинств своих работ рядом с экспериментами громко декларирующих современников, но ведь он уехал в Прислониху, и через десятилетие явился уже совсем другим, обретшим собственный голос, художником. Это лишь средний дар навязчиво ищет и, найдя, ревниво держится за свои формальные особости. Истинно большой художник через себя открывает неисчерпаемо разнообразный мир, а форма не натужно, не искусственно изобретенная, льется свободным звучанием. Главное в пластовском десятилетии-вызревании - нахождение смысла: для чего и о чем писать..».

Мир Пластова – мир вечной крестьянской России. Его пастухи, косцы, дровосеки из этой вечности. Перечтите внимательно «Поднятую целину», отстранитесь от чрезмерностей идеологической дидактики и вы увидите правду колхозного переламывания крестьянства. Внимательно, сочувственно вглядитесь в пластовских женщин, работающих не свойственное им дело – косящих в ряду с мужиками, пашущих на тракторах. И великий трагизм не навязчиво, не декларативно, пронзительно войдет в вас. В разоренные послевоенные годы Пластову по силам оказалось создать чудо. Как по-тютчевски «скудны» природа, сельцо, топящаяся по-черному банька, одежонка в «Весне», и как редкостно необычна лучащаяся женская красота. Вспоминая из истории искусства бесконечный ряд порождающих друг друга «Венер», поражаешься – откуда возникло такое совершенство, свободное от античной, лишенной стыдливости, демонстративной наготы, возрожденческого эротизма, банной тельности Цорна. Возникло из восхищения «тициановским» золотом волос, из восхищения белизной не знающего бездельного загара тела, из трогательности поджатой детской губки и нежности материнских рук, укутывающих дочку «старушечьим» платком, из радостного покалывания парящего на холодке тела. Все уговорено в этом шедевре – и человечность отношений, и редкая (может, от того и любимая) для сюжетной композиции вертикаль холста, и живописная лепка, легко передающая любую материальность, и открывая Пластовым холодная тяжесть воды в цинковом ведре, ставшая уже почти знаком, кочующим из работы в работу у многих художников. Суриков говорил, что готов воспеть тележное колесо, так и Пластов создал образы предметов, которыми щедро одарил окружающее искусство. Очень трудно после него писать краюху хлеба, огурец на белом полотне, молоко… Он настолько изобилен, что наполняющих его картины предметов хватает многим достойным художникам на собственную творческую полновесность..».

Не измеримо число созданных Пластовым этюдов, рисунков, эскизов – свидетельств неутомимой жажды к претворению увиденного. Для иного вполне достаточно для вхождения в историю искусства. Пластов исключительно редок своими картинами. Ведь классический роман, опера, картина многими идеологами объявлены умершими уже в Х!Х веке. Но русское искусство упорно-осмысленно порождает многотрудные формы. Послевоенные годы – время «большой картины». Много было создано произведений с судьбой, несмотря на размеры, бабочек-однодневок. Но, видимо, и они были нужны как среда, над которой возвышается подлинно великое. Каждая «большая» картина Пластова утверждает, что и в наше время искусство может нести «большие» смыслы. Пластов всю жизнь писал свою родную Прислониху. Как сказали бы древние – ему открылся «гений места». Но в его творчестве нет следов провинциальности. Наоборот, многое свидетельствует о полноте подлинной образованности, о глубине и многообразии знания мирового искусства. Некоторые его картины («Лето») своей монументальностью, композиционным строем перекликаются-соревнуются с картинами-панно европейского ХУП века. Он любил на периферии холста написать натюрморт, ничуть не уступающий фламандско-голландским овощным репрезентациям. Эти сюжеты и свидетельство «всемирной отзывчивости русской души», и отдохновение гения, который, ничего не заимствуя цитатно, любуется чужой традицией, примеряет – как бы она могла прорасти в России. Это свойство, столь присущее Пушкину, так же как и Пушкина, не заслоняет главного – той тайны, когда рождаются образы, дотоле невиданные, поражающие своей не придуманной «простотой». Сейчас, когда большинство творцов, как по приказу, забыли о Великой Отечественной войне, можно окинуть взглядом все, о ней написанное и убедиться, что, пожалуй, самым щемящим окажется «Фашист пролетел». Эта картина трагична своей обыденностью, сиротской безвестностью. Она о той самой «единой слезинке» ребенка, которой мучилась, печаловалась русская совестливость. .».

Пластовский трагизм античен по своему существу, очищающему душу человека через невыносимую драму. Несомненно, о войне и большинство последующих великих картин художника. «Жатва» (1944 г.) – старик-патриарх и малые дети, взвалившие на плечи тяжесть труда ушедших на войну мужиков. Победный, ликующий небывалым разнотравьем «Сенокос» с вырастающим до символа рядом из двух стариков, молодайки да подростка, рядом, лишенным выкошенных войной мужиков. А сколько в других холстах художника, пусть и не частых, мужских образов зрелых, уцелевших, победно крепких, бодрых, лихих. Кажется, Пластов пишет не задумываясь, пишет взахлеб, любуясь человеческой силой и энергией, а получается великая правда о народе-победителе. Именно через его героев можно понять, как мы дошли до Берлина. И эта энергия – прививка от муторной интеллигентской рефлексии, захлестнувшей с начала 60-х годов искусство, и доходчиво объясняющей, если ей довериться, как можно было отступить до Москвы. Пластов в своей живописи идет вслед за Суриковым. Помните, современники Сурикова недоумевали перед его творениями – по теме трагедия, а картина «как персидский ковер»? В полноцветной живописности хранится великий, идущий от иконописи завет – как ни страшен, трагичен смысл изображаемого, зримость не должна наводить тоску и уныние, не должна быть символизировано однозначной. Только через красоту, гармонию, колористическое совершенство и достигается глубинное волнение чувств. И еще одним велико наследие Пластова – оно стало голосом немотствующего народа..».

Знаком послевоенного искусства стал культ колорита, как высшего проявления живописности. Пластов органичен в темпераментной цветовой стихии, его мастерство не знает трудностей в передаче всего, в том числе и казавшегося не изобразимым (например, таких состояний воды, как переплетающиеся струи источника, падающие капли, становящееся «черным» в ярый полдень зеркало родника и многого другого). Он, лучше других постигший законы живописи, смело «нарушал» их – летнюю зелень мог писать зеленым (в неизмеримом количестве оттенков), опасно приближаться к белизне белил и, как гений по Канту, делал то, что большинство считало недопустимым, и рождал новые законы. .».

Основу пластовской живописи составляет бесконечие всё пронизывающих и всё связывающих рефлексов, отвечающих за воплощение тончайших живописных интуиций и рождаемых ими переживаний. Об этом важно помнить именно сейчас, когда колорит подменяется умением пробирочно подбирать искусные расколеровки. Собранные вместе, пластовские работы поражают неповторимостью каждой в цвето-тоне и жизненной бесконечностью цветовых гармоний. В русской культуре веками ковались камертоны, по звучанию которых самонастраивалась самодостаточно полноценная жизнь. Это камертоны-понятия и камертоны-имена. ХХ век добавил к ним имя Аркадия Александровича Пластова. Как жаль, что Пушкин, Лесков, Достоевский… не прочли Шолохова, Суриков не увидел картин Пластова. Их, несомненно, покоила бы радость, что потомкам дано длить нескудную нить отечественной культуры....»