Легко любить Родину могучую и обильную, а сроднись с ней в слабости и разоре, в военном лихолетье и надрывном труде. Бесконечные тягости всегда не легко жившей России отступают лишь перед детством, с его многочисленными радостями и неискоренимой беззаботностью. Когда говорят о необходимости сохранить душу ребенка в художнике, обычно имеют в виду неумелые нелепости, а на самом деле настоящими художниками становятся те, кто с младенчества был повит любовью к земле, к близким и дальним соплеменникам, всему тому, что хранится как первые восторги, звуки, запахи, ощущения. Но то ли детская память легко стирается, то ли не уживается в городе, но почему-то так мало художников, сберегших пронзительную любовь к неприукрашенной родине.

Николай Егорович Зайцев – не просто возрастом из 1942 года. Он из поколения, помнящего ликование Победы, смешавшееся с горьковатым дымком костерка в осеннем остуженном поле и лакомым вкусом печеной картошки. Родившись в Орле, раннее дошкольное детство прожил в селе Мешково, в белокаменном доме с толстенными метровыми стенами. Дом, как и пол села, строил дед, сам ломавший камень в карьере, тесавший и таскавший его «на горбу». Этот крестьянский дом, так отличный от северных избяных дворцов и среднерусских пятистенков, станет отдельным, особым образом в зрелом творчестве художника.

Война выкосила всю мужскую половину семьи. Тридцатилетний отец сгинул под Одессой, оставив в память два письма-треугольника, дядя-десятиклассник погиб недалеко от родных мест в кровавой Курской битве. Остался лишь неблизкий родственник Макарыч – единственный, с кем связано мужское начало в биографических картинах художника. Растили парня и его сестренку бабушка, мама, тетушка Евдокия. Одним словом, рос в «бабьем царстве». Много сказано о воспитании в «неполных» женских семьях, с их неиссякаемой обидой на весь мужской род. Но это не о послевоенном поколении. Тогда ребят поднимали молодые вдовы и мудрые старухи. Для них сын-муж-воин отодвигался в невозвратное, становился идеалом, постепенно освобождавшимся от житейских недостатков. На стенах оставались выцветающие от времени, желтеющие, пристально смотрящие в горницу довоенные фотографии, становившиеся  вечной памятью.

Одно саднило, мучило сердце и душу – безвестность, непогребенность сыновнего, мужнина тела, непогребенность без могилы, без креста, без последнего надгробного рыдания. Так и ушло, уходит это женское поколение с невыплаканным горем, с горячими коленопреклоненными молитвами за убиенных, живот свой за отечество положивших. Мама и бабушка водили Колю в церковь, пока он третьем классе не взбунтовался, то ли застеснявшись дразнивших мальчишек, или посчитав, что это не мужское дело. Лишь многие десятилетия спустя тема веры русских людей и, прежде всего, русских женщин, благодатно вернется, проявится и осветит зрелое творчество художника. В его картинах памятью останутся жить образы мамы, бабушки Марины, тетушки Дуни. Эти образы вошли в творчество художника с возрастом, с обретенной мудростью, с поздним пониманием, насколько это по силам мужчине, горькой женской участи.

Рос художник в Орле, вернее, почти на его окраине – в Пушкарской слободе. Окна дома с одной стороны открывались в старый город, а со второй смотрели на окраину, в близкие поля. Мальчишка так и мечтал разделиться и половиной жить в деревне, а другой в городе. Все улицы в Пушкарской слободе носили воинские, помнившие еще Засечную черту, названия. У тетушки в огороде под яблоней зияла яма от когда-то окопавшегося в обороне тяжелого немецкого танка, печь-лежанка хранила отметины осколков разорвавшейся гранаты, брошенной в дом фашистом, боявшимся партизан. Все впитала детская память. Земля Курской битвы и до сих пор усеяна смертоносным железом, а тогда обычными игрушками оказывалось разнокалиберное оружие и боеприпасы.

Мальчишеские игры не ограничивались самодельными луками и стрелами, а гремели подлинными выстрелами и взрывами на пустырях. Росло, мужало поколение дерзких, решительных мальчишек с неясной судьбой – кому в лихие, а кому просто в люди.
Детство, столь много значащее для каждого человека, стало основной темой творчества Зайцева и звучит у него как-то особенно совестливо и пронзительно. Все есть в образах детства – любовь к земле, деревне, реке, травам, друзьям. Но память хранит те черты времени, что уже не передашь даже собственным детям. У художников следующего поколения, искренне любящих землю, другой опыт, и пишут они чаще или прекрасную ушедшую Русь, или теплую, уютно-дачную жизнь, не знающую бесконечного труда, избегающую  неуюта непогоды. Творчество Зайцева пропитано горчинкой.

Мечты о творчестве, советы первого учителя - Владимира Николаевича Воропаева, привели к поступлению в одно из лучших художественных училищ – Пензенское. Но после талантливого и манящего дальше окончания училища, надо было помогать маме да и самому становиться на ноги, потому лишь через пять лет, в 1978 году Зайцев поступил в, пожалуй, лучший для русского художника институт – «суриковский». В это время в искусство молодых пришла мода на итальянское Возрождение и европейскую карнавальную культуру, во многом определившие направленность искусства семидесятников. Зайцев заканчивает институт по мастерской Клавдии Александровны Тутеволь - любимой ученицы Александра Александровича Дейнеки, исповедовавшей культ античности и Возрождения. Мода - наверное, школа - несомненно, повлияли на рождение собственного языка, явно внимательного к наследию «дорафаэлитов» с их неуклюжей, угловатой наивностью. Найденная авторская форма тяготела к фресковой, темперной светлой ясности, замедленной певучести ритмов, к вечно длящимся движениям. А в смыслах, сюжете, композиции художник обращался только к запомнившемуся из детства, виденному в окружающей жизни.

Картины Зайцева невозможно было не заметить сразу же после появления их на выставках. Его жестковатые детские образы, птицы в клетках, тоскливость зябнущих городских окраин через стекла типовых окон панельных домов чем-то были родственны картине Ренато Гуттузо «Воскресный день калабрийского рабочего», и отличались искренней человечностью от заимствованной многими возрожденческой псевдососредоточенности и нараставшей карнавальной вакханалии. В первых работах художник стремился удержать ощущение собственной неустроенной, не заснувшей в раннем благополучии души.

Высшим знаком внимания и признания для молодых художников был прием в творческие мастерские Академии художеств. Учеба в мастерских рассматривалась не как уютная синекура с последующим гарантированным ростом, а как миссия, требующая строгого соответствия надеждам на будущее приращение отечественного искусства. Зайцев стажировался в мастерских сначала под руководством Г.М. Коржева, а затем сменивших его братьев А.П. и С.П. Ткачевых. Не менее важным было постоянное строгое и внимательно-пристрастное участие А.М. Грицая. Все мастера знаменитые, по-настоящему достойные, с непростыми характерами и сильной волей, способной подчинять учеников. И надо было обладать не менее недюжинной волей и талантом, чтобы с благодарностью принимать советы, уметь в них разбираться, и при этом сохранять творческую самодостаточность.

«Постакадемический» период в творчестве Зайцева удивил многих. Его можно  условно назвать «передвижническим». Николай Егорович не склонен декларировать свои взгляды и убеждения -  о них говорит его живопись. У кого перед глазами зарождалось искусство молодых художников в 70-е и 80-е годы, тот вспомнит многочисленные, сменявшие друг друга модные то ли мировые, то ли доморощенные веяния. Но вряд ли найдет среди них искреннюю любовь к «передвижникам». Наоборот, при всем разнообразии направлений, считалось дурным тоном испытывать к ним симпатию, и почти обязательным стал эпатаж «передвижнической» социальности, повествовательности.  На «передвижников» вне исторически стали возлагать вину на «разгром первого русского авангарда», за искоренение «французских влияний» в послевоенные годы. Надо было обладать быть по-настоящему твердым во взглядах и убеждениях, чтобы отказаться от найденной прекрасной, в чем-то «итальянизированной» образности в пользу попираемого, вышедшего из русской совестливости, отзывчивого искусства.

Временная дистанция позволила художнику конца ХХ века отделить, может быть, чрезмерную, а может быть, пока нам непосильную и от того невостребованную социальность, от внимательного вглядывания в многообразие вечных проявлений русского «быта», с его повседневными делами и праздниками, с сопереживанием  жизни «простых» людей с богатой душой. Картины наполнились искренне-теплой верой в Бога, памятью сердца, радостью просто забыться идеальным сном на теплой земле. Сам художник говорит, что хотелось облечь в классическую форму личные переживания: в европейски-классическую-возрожденческую, в русски-классическую-«передвижническую». Зайцев  смог преодолеть все крайности фундаментализма. Ведь если ты «русский художник», то обязан недолюбливать «запад», а если «европеец», то отворачиваться от родной жизни. Но ведь не случайно сказал Федор Михайлович Достоевский о «всемирной отзывчивости русской души». Многое любя и многое принимая из классики, Зайцев все переплавляет в собственные убеждения, о правоте которых говорит его сосредоточенная, ни на кого не похожая, сложная в форме и смыслах живопись.

Главное в творчестве Зайцева искренняя, не фальшивая любовь к родной земле, людям на ней, к родовой памяти, даже если они предстают в искалеченном виде. И от того любовь еще чище и трогательнее. Россию часто хочется видеть и писать в идеале, в сродненности земли и храма. Об этом многие работы художника. Но Зайцев один из немногих, кто разглядел красоту замызганных окраин с торчащими трубами, несуразными котельными и заводскими цехами, строившимися стремительно, из необходимости, когда некогда задумываться об «архитектурных излишествах». Зайцев доказывает, что можно полюбить и этот мир, потому как в нем живут не только взрослые загрустившие люди, но и мечтательные дети.

Последний период в творчестве Зайцева можно назвать «идеальным»: картины художника смягченно открылись в мир природы, семьи, детей, в мир желанной благости и покоя.
Николай Егорович Зайцев относится к тем художникам, от которых с нетерпением ждешь новых работ и с удовольствием находишь их в залах больших  всероссийских выставок. Их находишь, чтобы укрепиться – не оскудела любовь к отечеству, переживающему очередную или вечную непогоду в красоте, отзывчивости, в доброте и вере. Сказать, что искусство Зайцева совестливое – это мало, что оно, прежде всего, реалистическое – тоже мало: оно по-настоящему русское соединение душевных переживаний  и необычной формы.

С.А. Гавриляченко

Права на материал принадлежат Галерее АРТ ПРИМА. Перепечатка возможна только с обязательной ссылкой на источник.