Аркадий Александрович Пластов родился в самом конце XIX века - золотого века русской культуры, накануне века серебряного, ее закатного, ностальгического, прощального отблеска перед неизбежностью грядущих перемен и катастроф... Он пришел в мир еще при жизни Толстого, Чехова, Левитана, Сурикова, Серова, Врубеля - своих будущих учителей жизни и кумиров в искусстве. Может быть, поэтому та невидимая животворная связующая нить, называемая традицией, вопреки всему протянулась в его творчестве до последней четверти двадцатого века. Его родная Симбирская земля, давшая России немало блистательных имен, среди которых Карамзин, Гончаров, Языков, была неисчислимо богата святынями, храмами, усадьбами...

Дед и прадед Пластова были иконописцами. По проекту Григория Пластова, деда художника, построен храм в Прислонихе, в том селе, где суждено было родиться будущему художнику. Именно в храме, глядя на работу иконописцев, подновлявших дедовы росписи, он выбрал свой жизненный путь. «Как зачарованный, я во все глаза смотрел, как среди розовых облаков зарождался какой-нибудь крылатый красавец-гигант в хламиде цвета огня, и мое потрясенное сердце сжимали спазмы неизъяснимого восторга, сладостного ужаса. Тут же я тогда взял с отца слово, что он купит вот таких же порошков, и я натру себе этих красных, синих, золотых, огненных красок, а дальше буду живописцем и никем больше»...

Образы Родины и народа органично вошли в его сознание еще в детстве и слились с наследием великих художественных традиций русского искусства, став незыблемой основой его творчества.

«На первых порах меня особенно поразили васнецовские берендеи, богатыри, суриковские стрельцы и Ермак. Сестры мои были замужем за мужиками, и вот все эти сватья и шабры, степенные мужики с нашей улицы, давнишние замшелые старики и твердые, плотные, как воротные столбы, середнячки глядели на меня с этих полотен, как живые, давным-давно знакомые. И с тех пор более ничего не хочется писать, как только этот, бесконечно дорогой для меня, как себя помню деревенский мир. С этого времени я стал без конца изображать всяких богатырей, домовых в конюшнях, лошадок, богомолок репинского «Крестного хода», уголки, какие научили видеть Серов и Левитан... Чем больше я знакомился с вещами передвижников, а потом Серова, Врубеля, тем более и более укреплялся в своей любви к деревенской природе и ее обитателям, к их труду, горестям и радостям, ко всему их быту, нравам, навыку».

По воле родителей Пластов получил православное образование в Симбирском духовном училище, а затем в семинарии. Но священником он не стал. Рано проявившаяся художественная одаренность, уроки у замечательного симбирского художника-акварелиста Д.И.Архангельского,  художественная атмосфера провинциального Симбирска, до которого докатывались волны бурной творческой жизни Москвы и Петербурга, окончательно определили его дальнейший жизненный путь. Получив благословение своих духовных наставников послужить Отечеству как художник, и деньги меценатов из числа губернской знати, он едет в Москву держать экзамен в Училище живописи, ваяния и зодчества.

У него были великолепные учителя: С. Волнухин, Л. Пастернак, Ф. Федоровский, А. Корин, А. Васнецов, А. Архипов, А.Степанов . Общение с этими мастерами, олицетворявшими живую традицию русского изобразительного искусства, несомненно, было очень важным для молодого художника. Но главной школой для него была Третьяковка, Щукинская галерея, выставки «Мира искусства», блистательное созвездие художников: Серова, Репина, Врубеля, Сурикова, Борисова-Мусатова, Коровина... «Вот я с глазу на глаз с богами и чудотворцами. Можно ли описать эти сверхъестественные переживания, это блаженство, от которого я, крепкий как жила, парень в 19 лет задыхался и еле стоял на ногах. Выразить ли словами клятвы, какие давались перед этими таинственными и мощными созданиями гениев».

Духовное образование, с детства воспринятая православная культура и гуманитарная образованность сформировали его как личность, помогли сохранить себя и осуществить свое предназначение в самые драматические моменты жизни. Христианское мировоззрение, восторг и благоговение перед величием созданного Богом определили и его творческий метод художника - изображать мир в тех формах, в которых явил его нам Создатель. Это и будет с ним всю его жизнь.

«Я сегодня, когда встал после работы над последним этюдом и оглянулся кругом на драгоценнейший бархат и парчу земли, на пылающее звонким золотом небо, на силуэт фиолетовых изб, на всю эту плащаницу вселенной, шитую как бы перстами ангелов и серафимов, так опять в который раз все с большей убежденностью подумал, что наши иконописцы только в этом пиршестве природы черпали всю нетленную и поистине небесную музыку своих зданий, и нам ничего не сделать, если не следовать эти единственными тропами к прекрасному».

Библейские мотивы, знание порядка церковной службы и любовь к православным праздникам станут для художника естественным источником многих сюжетов и композиций.

Прирожденный живописец Пластов учился в Училище живописи, ваяния и зодчества на скульптурном отделении, желая изучить скульптуру «наравне с живописью, чтобы в дальнейшем уже иметь ясное представление о форме». Спустя годы он писал в пояснительной записке к одному из своих скульптурных проектов: «Подобно тому, как музыка или литература действует без слов, так и скульптура еще до словесного объяснения, своими формами, архитектоникой масс и ритмом линий должна возбуждать в зрителе соответствующее идеологическому намерению настроение. Иначе на кой черт убивать уйму денег, когда такое могучее средство воздействия на душу зрителя как художественная форма, будет в пренебрежении, и останется одна словесность признания факта постановки памятника, недостаточно воздействующая без громового рупора скульптурного искусства».

В пятидесятые годы в письме к скульптору М. Мануйлову он писал: «Памятник - это не скульптура и не архитектура, механически соединенные и сплошь и рядом являющие собой нелепейшие из чудовищ человеческой фантазии. Настоящий памятник - это некое произведение архитектурно-пластического искусства, музыка чистых форм, где архитектура, очищенная от утилитаризма, сочетаясь со скульптурой, достигающей здесь в этом союзе предела своей выразительности, дают образ предельной мощи и впечатляемости». В живописных работах Пластов па протяжении всей своей жизни мыслил как скульптор. Точность рисунка и «скульптурная» живопись его портретов, особая объемность живописной кладки картин тому свидетельство.

Работа над совершенством формы станет главным творческим принципом мастера. Более десяти лет целенаправленной, уединенной работы в деревне, совпавшие с послереволюционными годами, когда, как ему казалось, для него не было места в столичной художественной жизни, отшлифовали его талант, помогли осмыслить то, что получил он от своих учителей. Первые картины Пластова, появившиеся на выставках в середине 30-х годов, сразу поставили его имя в ряд первых живописцев страны. Этому невероятному взлету ничего не могло помешать - ни пожар в Прислонихе, уничтоживший почти все написание до 1931 года, ни отсутствие работы, дома и мастерской.

«Мне кажется сейчас, - писал художник в 1935 году,что близок час в моей судьбе, какой бывает в весеннюю пору на плотине. На тугом и могучем хребте вешних вод раздаются в стороны тусклые лохмотья льда. Никто отныне грязной ступней не дерзнет осквернить набухающую силой и вольностью ожившую стихию. Безмолвно и сурово наступает она на преграды. Торопливо и услужливо поднимают затворы, и вот уже и грохот, и рев, и гул, мелькание и пена безумной исполинской силы, внезапно обретшей выход в пространство... Я сейчас с особой силой ощущаю в себе брожение вот этой дикой стихийной силы, потребность как-то физически  это выразить. Не неистовой техникой, сюжетом, где плоть человеческая была бы показана со всем своим угаром, в предельной напряженности и правде. Мне мерещатся формы и краски, насыщенные страстью и яростью, чтобы рядом со всей слащавой благопристойностью они ревели и вопили бы истошными голосами».

Этой живописной мощью наполнены работы тридцатых годов, где сюжет, как повод, полностью исчерпывается живописным содержанием. К юбилейной выставке «XX лет Российской Красной Армии» Пластов пишет картину «Купание коней», наполненную опьяняющей силой жизни: обнаженные мужские фигуры, искрящиеся крупы коней скомпонованы в сверкающей стихии воды и солнца, рефлексах, тенях и бликах.

Картина «Колхозный праздник» (авторское название «Праздник урожая») была задумана как групповой портрет русского крестьянства в изобилии типов, ракурсов, локальных композиционных и цветовых решений. «Я не пытался отдельные составные части композиции принести в жертву какому-нибудь отдельному моменту. Мне, напротив, хотелось, чтобы все путалось между собой до неразберихи, и было забавно даже при длительном рассмотрении», - писал Пластов. Натюрморты изобилия, никак не соответствующие полуголодной жизни тогдашней деревни, - это изобилие земных даров, то, что могла и может дать его родная земля, жизнеутверждающее торжество живописной правды над уничтожающей ее реальностью. И как символ этой реальности - водруженный сверху портрет вождя. Художнику предписывалось поместить портреты всего политбюро, что, конечно же, погубило бы картину в художественном отношении. И тогда Пластов сказал: «Будет один, и пусть попробуют сказать, что его недостаточно!»

Пластов всегда жил жизнью своего народа. И тогда, когда на правах самого грамотного человека на селе стал на многие годы для своих односельчан защитником, ходатаем, советчиком и утешителем перед безжалостной силой нового порядка в послереволюционные годы, и тогда, когда писал последний портрет русского крестьянства, этого сходящего с исторической сцены станового хребта государства российского.

Великую Отечественную он воспринял, как воспринимали русские люди с древнейших времен нашествие неприятеля - как величайшую народную беду и как тяжелое общее дело. «...Шло что-то непомерно свирепое, невыразимое по жестокости, что трудно было даже толком осмыслить и понять даже при большом усилии мысли и сердца, и что неотвратимо надвигалось на всю эту тихую, прекрасную, безгрешную жизнь, ни в чем не повинную, чтобы все это безвозвратно с лица земли смести без тени милосердия вычеркнуть из жизни навек. Надо было сопротивляться, не помышляя ни о чем другом, надо было кричать во весь голос... Надо было облик этого чудовища показать во всем его вопиющем беспощадной мести обличье»...

Картина «Немец пролетел» потрясала и будет потрясать удивительным, почти парадоксальным взглядом художника на сущность войны - смерть мальчика посреди тихой красоты мирной природы. В 1943 году это полотно висело в залах советского посольства в Тегеране во время проведения совещания глав трех великих держав, где решался вопрос об открытии второго фронта.
Гимном народу-победителю стали картины 1945 года «Сенокос» и «Жатва».

«Передо мной возникла та упрямая несгибаемая Русь, - напишет он о «Жатве», - которая в любом положении находит выход и обязательно решает поставленную историей любую задачу».

В «Сенокосе» художник создает аллегорию бесконечного лета, радости, счастья, бросает все цветы своей родины к ногам победителей. «Радуйся... каждому листочку радуйся - смерть кончилась, началась жизнь...»

Подобно мастерам Возрождения, Пластов был художником-универсалом. Не было, пожалуй, в художественном ремесле отрасли, в которой бы он не проявил себя. В голодные двадцатые годы он зарабатывал на жизнь сельскохозяйственными плакатами, и достиг в этом совершенства. На протяжении всей свой жизни он иллюстрировал произведения русских классиков, находя, быть может, единственную возможность выразить себя свободно. «Я через Чехова пытаюсь закрепить на бумаге без всякого вольного и невольного приспособленчества, открыто по душам, как говорится, по совести, не лукавя, все, что я видел, знал и любил с детства, и вижу, знаю и люблю до сего времени. Для меня Чехов обаятелен и неисчерпаем, как сама жизнь, и я не в силах противиться потребности воочию показать по мере сил своих ту абсолютную правду жизни, ту необыкновенную святую правду искренности, с какой Чехов искал эту правду всю жизнь, и в чем он так сходен с Пушкиным и Толстым, и что пленяет неодолимо».

Вслед за Пушкиным Пластов идет в постижении исторической и художественной правды эпохальных событий народной жизни. Еще в двадцатые годы, пережив смятение и ужас гражданской войны, бунты притесняемого крестьянства и их жестокое подавление - этой безжалостной диалектики братоубийства и разорения страны, - он задумывает картину о пугачевском восстании. Картины «русского бунта, бессмысленного и беспощадного» воплощались в эскизы и композиции на протяжении всей его жизни. Именно для этой картины создавались известные сегодня портреты мужиков. «Все неисчислимые подробности про пугачевский бунт полны остроты и глубокого интереса для меня даже при беглом и стремительном просмотре. Я все думаю, что, перебирая все, что гений Пушкина счел нужным пересмотреть, прежде чем начать историю пугачевского бунта, я уразумею больше и ярче то, что мне хочется сыскать в этой грозной и смутной эпопее». (Из письма).

Художественные традиции, воспринятые и отраженные в творчестве Пластова, разнообразны. Его учителями были Тициан, Веронезе, Франц Хальс, Гойя, Милле, импрессионисты. Уже не молодым человеком впервые приехав в Италию, потрясенный ее бессмертными, бесчисленными сокровищами, он писал: «Такое буйное цветение, такое клокотание сил и чистоты в эпоху Возрождения нам трудно даже сейчас признать существовавшими - так далеко мы ушли в рассудочную деятельность. И все это время было стыдно и больно смотреть в глаза этим гениальным праведникам, неутомимым работникам, не замутившим свое светоносное искусство ни единой каплей пошлости или нудной ненужности».

Сознавая свое высокое предназначение художника, Пластов оставался верным ему всю свою жизнь: «Видимо я до старости буду чувствовать и глубоко волноваться, как в дни юности благоуханным дыханием искусства, в чем бы и у кого это не проявлялось. И едва душа у меня почувствует это тонкое, ароматное веяние прекрасного, ей Богу, я делаюсь сам не свой, становлюсь порывист, точно мне семнадцать лет, и будто у меня впереди вся жизнь, и мне скоро-скоро придется увидеть Третьяковку, Москву, Василия Блаженного, Царь-колокол, Иверскую... - всю Русь, родную, великую, несокрушимую...»