Хороший художник. Даже академик. Но сказать всё это об Аркадии Пластове – всё равно, что не сказать ничего. Пожалуй, только звание «народный» в полной мере отражает значение Аркадия Александровича. Для всех нас, которые русский народ.

А если формально, то: да, тонкий колорист, да, виртуозный рисовальщик. Но мало ли их, холодных и криводушных, знает ХХ век? Чудо – великая редкость, но в основе его всегда правда ума. Того ума, в котором православные мистики творят молитву Господню. Того, который сосредоточен в сердце исихаста.

«Гений русского века». Мне приятно вновь и вновь повторять эти слова, озаглавившие выставку. Ибо в гении проявляется не величие – истинность.

«Учёные, – сказал Марк Фабий Квинтилиан, – знают принципы искусства, невежды – испытывают их действие».
Блаженным невеждой я и хотел вглядываться в картины Пластова.
Мне, провинциалу, не нужно задумываться, где истоки пейзажной лирики Аркадия Александровича. Ведь ещё в 70-е не было нужды выезжать за пределы большинства русских городов, чтобы увидеть в деле гужевой транспорт, познакомиться с кузнецами, работающими «на подковах». Вот это воспоминание пробуждает Пластов, и оно – родное.

Родное до боли у художника всё: небо – синее, чаще – светло-серое, но нередко и – золотистое. Как сладкий привет из детства, в котором всегда лето, зной, дорожная пыль, запущенный двор, ветхая церковка, разрушенный монастырь, зато по другую руку – величественный храм, а в усадьбе напротив живёт батюшка, соборный протоиерей. Пересекаешь трамвайную линию – и ты на территории духовной семинарии, бегаешь среди курсантов, офицеров, ибо там давно военное училище. Соседи, гарнизонные прапорщики, тайком позволяют исследовать танки. Снаружи и изнутри...

Всё было, ни от какой истории – ни от русской, ни от советской – отрекаться не желаю.
И лёгкая зелень, и тяжёлый суглинок – всё рядом, всё – наше.
Русский мир был в детстве не просто обширен – бесконечен. Это сейчас, став старше, мы склонны забывать об этом. Что не вина наша, впрочем, а беда.
Запылённые тополя, шагающий по аллее патруль с автоматами вытесняются из памяти взрослыми желаниями иных воспоминаний.

Обнажённые женщины, которых, кажется, было даже больше, чем сейчас. Конечно, это аберрация памяти – за приличиями следили все, но роскошная плоть рвалась из вырезов простых платьев и была столь обильна, что, кажется, настигала всюду.

Этого и у Пластова немного. Зато качество тел поразительно. Модели Аркадия Александровича должны иметь гриф «русская красавица», жаль только, что это словосочетание осквернено нечистым прикосновением Виктора Ерофеева.

Однако смиримся и с относительной невыразительностью моего языка, затрудняющегося найти определение лучше. Женщины Пластова красивы той пышной роскошью, которую имеет в виду народ, описывая счастье поговоркой «хата – богата, супруга – упруга».

Но как бы ни были хороши пластовские ню, художник ни разу не забыл о том, что самая выразительная часть человеческого тела – лицо.

В его портретах – вся персональная биография героя. Но если бы только это присутствовало в них, доблесть была бы невеликой. Мастеру удалось создать галерею наиболее типических представителей русской нации. С общей или во многом сходной биографией хранителей земли.

Здесь есть моя мама, Анна Петровна, есть моя бабушка, бабуня, как звали мы в семье Федору Терентьевну. Девочка с коромыслом вполне могла оказаться моей старшей сестрой. Ночевать в стогу я спокойно мог со своим деревенским дядей Ваней. Он бы рассказывал мне про войну, про прежнюю жизнь. За нами приезжала бы, и обязательно верхом, тётка Кристина, бабунина сестра, звала бы домой, а потом, накормив, вспоминала о том, как через эту вот деревню проходили колчаковцы, как именно в боях с ними научилась она, тогда девчонка, и скакать, и стрелять.

Память, мифотворица... Тётку Кристину я помню уже глубоко больной, лежачей, ненависть же крестьянина-сибиряка к Колчаку – семейная, она ничуть не унялась в пересказе тёткиной дочки – Марии, поэтому так и врезалась в память.

Ушла бабунечка. Умер Иван Петрович. Сын тёти Маши Павлик – почти старик. Личной биографии русского у меня, признаться, в связи с этим очень мало.

Может быть, именно поэтому я так внимательно, до рези в глазах, всматриваюсь в полотна Аркадия Пластова, что они вводят меня в целостное жизнеописание моего народа.

Художник рассказывает мне о том, что не успели или не смогли поведать родные. Слишком много отдавшие фронту с его «голодом и жаждой», тылу с его шахтами и оборонными заводами, селу с его лишь иногда золотым, а чаще – тяжёлым русским суглинком.