Однажды вечером к нам домой зашел представитель профкома шахты Суртаиха: "Ищу Алешу Жабского. Мне сказали, что он хорошо танцует. А у нас на шахте завтра после собрания организуется концерт самодеятельности. Не мог бы он принять участие?" Я согласился. "Правда, — продолжил он, — времени маловато: придется без репетиции. Наверное, будет трудно?". "Нет, ничего, — успокоил я его. — Мне приходилось выступать и так. Был бы хороший музыкант, тогда и понимание с ним найдем сразу, тогда и репетиция не нужна".

Наступило завтра. По окончании долгого собрания шахтерам объявили, что после перерыва состоится большой и интересный концерт. "Артисты" заволновались. А больше всех переживал председатель профкома, так как был ответственным за вечер. Он обходил выступающих, подбадривал их, давал ценные указания и добрые советы. И тут, к своему ужасу, обнаружил, что мой внешний вид не соответствует моему номеру: на штанах не было места без заплаты, к тому же я из них давно вырос, а туфли, в некоторых местах перехваченные проволокой, давно "просили каши". "Как же так! — воскликнул председатель. — А мне рассказывали, что ты принес блестящие танцы, и я решил твоим выступлением завершить концерт, преподнести сюрприз нашим передовикам, угостить шахтеров твоим ритмическим вальсом". Он растерялся, потом что-то сообразил, подошел к занавесу и, выглядывая в щель, поманил рукой кого-то из зала. Пришел его заместитель. "Срочно снимай штаны!" — сказал ему председатель. Тот опешил. "Посмотри на нашего танцора!"— "А как же я?" — "Побудешь некоторое время без штатов и без башмаков". Через мгновение новые брюки заместителя были на мне. Я затянул их ремнем почти на груди. И покрепче завязал шнурки на начищенных ботинках, чтобы они не болтались на ногах и не слетали во время танца. Таким образом, я был готов к выступлению. Участники концерта, завершая свои номера, один за другим покидали сцену. Наконец конферансье объявил: "Ритмический вальс». Исполняет Алеша Жабский". Баянист прошел на край сцены, освобождая все пространство для меня. С ним мы условно договорились, как я жестом руки и кивком головы буду давать знак ускорить или замедлить темп музыки. Зал заполняла знакомая мелодия вальса. "На сопках Маньчжурии". Я, почти не касаясь пола, только на носках, медленно продвигался в танце по диагонали сцены на ее середину. На этой сцене я выступал впервые, но сразу почувствовал, что пол сцены очень хорошо резонирует, усиливая звуки дроби моего танца. Я быстро мысленно определил площадку, в пределах которой должен исполнить весь рисунок вальса. Для меня было важно не потерять последовательность каждого колена. А баянист знал свое дело и аккордами усиливал главные моменты мелодии. Порой звучали только басы: раз, два, три; раз, два, три; раз, два, три. А порой он замолкал и вовсе, давая мне возможность дробью танца воспроизводить мелодию. Вальс закончился. Все стали хлопать и просить на бис. Ведущий громко объявил: "А сейчас — "Цыганочка". В том же исполнении. "С выходом!" — успел я сказать баянисту. Он лихо растянул меха баяна, прогнулся так, что баян лег ему на грудь, и стал медленно извлекать чарующие и в то же время разрывающие душу звуки выхода "Цыганочки". Я заметил, что у баяниста эта была любимая мелодия. Моя "Цыганочка" состояла более чем из тридцати колен. После каждого колена мелодия ускорялась. А после того как она достигла своей максимальной скорости, баянист стал аккордами делать только отдельные музыкальные удары. Зрителей охватил азарт. Из задних рядов доносилось: "Давай, Алеша, давай!" И тут я увидел во втором ряду хозяина моего наряда. Он радостно улыбался, показывая мне большой палец; а на его коленях лежали мои брючки. А "Цыганочка", исполненная на одном дыхании, закончилась.

За кулисами председатель долго жал мне руку, потом сказал, что хотел бы через два дня видеть меня в профкоме. В указанный срок я был у него. "Стало известно, что ты уезжаешь учиться на художника. И вот мы с шахтерами решили купить для тебя костюм и обувь". Я с радостью принял этот подарок и тут же надел его на себя.

А еще через два дня я уезжал. На нашей небольшой станции поезда дальнего следования останавливались всего лишь на три минуты. Провожать меня пришли все родные, друзья, соседи. Они смеялись, подбадривали меня. И только мама смотрела с грустью и говорила: "Что ждет тебя? Как ты будешь там?" Я заскочил в вагон. Поезд тронулся. Перрон быстро уплывал от меня. Провожающие бежали вслед за вагоном, стараясь успеть крикнуть мне последние напутствие. А я все махал и махал руками маме, братишкам, сестренкам, городу, холмам и всей мое маленькой родине. И лишь когда за окном вагона стал мелькать освещенный вечерним солнцем лесок, постепенно переходящий в тайгу, я забросил свой фанерный чемодан на верхнюю полку, забрался туда же, лежал и, взволнованный, долго не мог осознать до конца, что вот сейчас закончилось мое детство. Я все еще слышал голос мамы: "Пиши, сынок!". И видел ее лицо.

Поезд набирал скорость, а память возвращала меня в разные моменты моей жизни. 1941 год. Жаркое сибирское лето. Я со своими сестренками и братишками сижу в землянке, где жила наша семья. Землянка заросла травой и цветами, да так, что со стороны улицы ее почти не видно. А на земляной крыше среди густой полыни даже зацвело несколько подсолнухов. И вокруг землянки — много цветов. Одни растут сами, другие посажены мамиными руками. Над цветами роятся пчелы и шмели, жужжание которых сливается в один приглушенный хор. И на фоне этого хора доминирует пение скворца, который сидит на своем скворечнике, приколоченном к столбу около землянки. И вот среди такой красоты и звуков природы послышались тревожные голоса на нашей улице Заречной. Они становились все громче. Я вышел на улицу: там стояли группы людей из соседних домов, некоторые женщины плакали. Я подошел поближе и из их разговоров узнал, что началась война, Гитлер напал на нашу страну. Теперь уже каждый день все говорили только об этом. В армию уходили шахтеры нашего городка. Они уходили по-разному. Одних провожали шумно и многолюдно, с плясками и песнями. Другие уходили тихо, их провожали только матери.

Вспоминаю, как в эти дни услышал плач на соседней улице Рудничной. Это провожали в армию отца моего друга Леньки. Я побежал туда, Ленькины родители прощались. Мать, стройная, высокая, с низким голосом и легкой сединой, горько причитала и долго не отпускала мужа. Наконец, он освободил ее руки и с вещевым мешочком спустился по крутой тропинке, перешел железную дорогу и направился твердым шагом к военкомату, постоянно оглядываясь на покинутый дом. Ленькина мать громко рыдала. Потом, потеряв голос и силы, опустив руки на забор своего двора, молча смотрела на уходящего мужа, пока он не превратился в точку. Ее дрожащие губы что-то шептали. За ее спиной был их дом. И из окон этого дома на уходящего отца глядели четверо детей. Потом вспоминаю, как в сентябре 1942 года пошел в школу. Особенно я полюбил уроки рисования. И однажды учительница попросила меня нарисовать на ее письме, которое она посылала на фронт, летящего голубя с конвертом в клюве. Мой рисунок ей понравился, и вскоре она привела в наш класс учительницу из соседнего класса. И эта учительница подошла ко мне и тихонько попросила, чтобы я и на ее письме нарисовал такого же голубя. С тех пор я часто на уроках рисовал голубей на листках бумаги, которые потом со строками писем складывались в треугольники и шли на фронт. Протяжный гудок паровоза прервал мои воспоминания и вернул меня в 1950 год. Я уезжал. Вагон на ходу покачивало. Сумерки сгущались. А в стуке колес я слышал звуки "Ритмического вальса".

Жабский Алексей Александрович