В конце прошлого года в галерее Дома-музея Ф.И.Шаляпина на Новинском бульваре (Москва) проходила выставка Аркадия Пластова «Образы детства» . Среди множества детских лиц, счастливых и печальных, сосредоточенных и простодушных, но всегда, что так важно для художника, естественных и безыскусных, есть группа особенных портретов – дети рисующие. Маленький сын художника склонился над листом бумаги, он же подростком, копирует икону из книги, а вот рисующий внук… Ребенок, входящий в мир творчества, - великое таинство. Но он делает всего лишь первый шаг на многотрудном и долгом пути в искусство. Сбудется ли этот замысел судьбы, зависит от того, кто будет рядом с ним, кто «рукоположит» и направит.

Час ученичества – он в жизни каждой
Торжественно- неотвратим.
М.Цветаева

Учителя и ученики…Тициан учился у Джордоне, Леонардо у Андреа Вероккио, Эль Греко у Тициана, импрессионисты у великих венецианцев и Веласкеса, Ван Гог у Милле и Делакруа. Жуковский называл своим учеником Пушкина, Данте своим учителем – Вергилия. Слова «учитель» и «ученик», в каком бы обыденном контексте они не звучали, неизменно несут в себе первозданный высокий евангельский смысл. Быть учеником – значит быть приближенным, избранным, верным.

У Аркадия Пластова было много учителей – и реальных, и тех, кого он называл «небожителями», к чьему творчеству постоянно обращался. Своего первого учителя рисования он выбрал сам. Пятнадцатилетним подростком он увидел на выставке работы симбирского художника Д.И.Архангельского и захотел у него учиться. Дмитрий Иванович, человек Серебряного века, олицетворяющий собой дух той удивительной эпохи, блестящий акварелист, гравер, этнограф, краевед, в провинции продолжал то культурное движение, то художественное открытие России, которому посвятили себя на рубеже веков Грабарь и Остроумова – Лебедева, Кустодиев и Павлов. На выставке в Санкт-Петербурге (1911) его акварели заметил и похвалил сам П.П.Чистяков. Но главным делом своей жизни Архангельский считал преподавание, обучение рисованию, называя себя художником – учителем. Педагогические приемы его были разнообразны и основывались на опыте русской художественной школы: он писал вместе с учениками, «давал задания, темы, указывал технику, мотивы, книги…», он вел с ними беседы об искусстве, стараясь сформировать мировоззрение будущих художников, а главное, учил их видеть пластически совершенное в искусстве и в жизни. «От него, - вспоминал Пластов, - я впервые узнал о передвижниках, о «Мире искусства», Третьяковке. Чудесный мир прекрасного стремительно развертывался передо мной. На первых порах меня особенно поражали Васнецов, Нестеров, Суриков, Репин. Сестры мои были замужем за мужиками, и вот все эти шабры (соседи) и сватья глянули на меня с третьяковских полотен как живые, давно знакомые, и как раз те самые, которые смутно мнились, когда я впервые знакомился со сказками и былинами, с историей Руси. Трудно сейчас за давностью лет вспомнить и как-то объяснить, как это произошло, но художником я стал именно с тех пор, с этих памятных годов, то есть весь мой душевный строй стал определяться понятиями, так или иначе связанными с миром искусства… Мне нестерпимо стало хотеться изображать бесконечно дорогой для меня деревенский мир со всей его щемящей сердце простой свежестью, с его…радостью и горем, с его темнотой, таинственностью и стихийной силой в своих проявлениях. И я стал малевать богатырей, ломовых лошадок, богомолок на пустынных проселках, жнецов в знойных полях, бородатых людей в чапанах, деревеньки, занесенные снегом, уголки моей милой Родины…»

Архангельский не только разглядел безусловное художественное дарование своего ученика, но и как бы предугадал его дальнейший путь в искусстве, направил этот бурный поток юношеской энергии в единственно верное и осмысленное русло. «Удается Пластову деревенский пейзаж; ветлянник вдоль речки, бани с земляными крышами, потонувшие в бурьяне и душистой полыни избы, амбары, пустые околицы, гумны со скирдами, опушки – всё это подлинное, всё то, чем жива деревня и он сам. Но более всего притягивает его сам народ , его серенькая будничная жизнь, его работа, его переживания. В знойный день в клубах пыли идет пахарь за плугом, допахивая свой загон. В полдень присели жнецы пообедать и закурить… Свинопас с подпаском пекутся на бугре со своим беспокойным стадом. Купание лошадей на пруду…»

Архангельский умел сделать обучение рисованию удовольствием: хвалил за каждую даже самую маленькую удачу, премировал фруктами из поставленного натюрморта или покупкой лучшей работы. Пластов научился у Архангельского работать с натурой, безошибочно компоновать пейзаж, видеть и передавать цвет и свет. Сюжеты многих будущих пластовских картин («Купание коней», например) зарождались именно в это время. Первые работы своего ученика Дмитрий Иванович хранил всю жизнь.

В 1912 году Аркадий Пластов отправляется в Москву – поступать в Московское училище живописи, ваяния и зодчества. Чтобы подготовиться к экзаменам, он два месяца занимается у И.И. Машкова. Машков, член «Бубнового валета», был, как и П.П. Кончаловский, увлечен в эти годы Сезанном, его формотворчеством, подчеркнутой материальностью и конструктивностью живописной кладки, эффектами осязания натуры. Он, как писал А.Н. Бенуа, «образец живой творческой силы, темперамента, непосредственности». Поначалу Машков как художник был малопонятен приехавшему из провинции юноше. «Я жестоко страдал, когда он бесцеремонно толстенным углем выправлял мои филигранно отточенные карандашом головы, ни во что ставя мою манеру, так превознесенную в богоспасаемом Симбирске», - вспоминал Пластов. Но, встретившись с Машковым, он «из первых рук» получает возможность познакомиться с новыми формами письма, с новыми концепциями живописи, скорее и вернее обрести свой собственный путь. Пройдет совсем немного времени, и Пластов воспримет новые для него художественные приемы: «Не помню уже, кто идеалом рисунка ставил академические рисунки с гипсов Александра Иванова. Признаться, в большое недоумение приводил меня этот пример. Хорошо, конечно, но ведь этот художественный язык уже умер, всё кругом другое, бесконечно дороже, понятнее. Другими словами, я не мог понять, каким образом можно кипящее, блестящее разнообразие окружающего уложить в прокрустово ложе давно отмерших схем. Это тем более казалось странным, что такое блестящее созвездие могучей кучки – Серова, Васнецова, Ге, Репина, Сурикова, Нестерова и других – давным – давно шагнуло бесконечно дальше вперед… «Мир искусства», западное искусство у С.И.Щукина, куда паломничали по воскресеньям, «Бубновый валет», всякие «исты», Румянцевский музей и Третьяковская галерея смешались в причудливом карнавале перед моим растерянным взором… Все зазывали к себе, как охотнорядцы в свою лавку, на всё надо было оглянуться, понять, оценить, услыхать самого себя».

Пластов учился у Машкова любви к материалу, к самой живописной плоти. «У Машкова чувствуется Что-то добротное, основательное, твердое и спокойное в работе, - писал Бенуа, - и таким же он мне представляется учителем среди своих семидесяти учеников, которых он обучает не только похожему списыванию с натуры, но и знанию всех основ живописной техники. Лучше всяких наставлений на ученика действует тесное его «общение с материалом». Краска, приготовленная самим живописцем, не только обходится ему дешевле, но еще обладает, как и всё созданное собственными руками, какой-то близостью, чуть ли не душой. И эта близость – огромный плюс в работе, огромное и неожиданное облегчение». Наука эта спустя время очень пригодится Пластову, когда он в тяжелые двадцатые годы будет сам тереть краски и грунтовать холсты, перетирать пересохшую акварель с вишневой камедью.

Два года, проведенные в Строгановском училище (куда будущий мастер поступает вольным слушателем на скульптурное отделение после провала на экзаменах в Училище живописи, ваяния и зодчества), много дали молодому Пластову. «Целый год пришлось копировать из воска и рисунка орнаменты всяких стилей, главным образом образцов русского прикладного искусства допетровской поры, а также с греков, а потом сочинять рисунки предметов обихода во всевозможных материалах. В музее при Строгановском училище можно было найти для подобных натюрмортов богатый выбор всяких вещей. Занимался резьбой по дереву, литьем из бронзы, резьбой по слоновой кости». Именно здесь он приобретает квалификацию художника- универсала, мастера высокого художественного ремесла, познающего искусство собственными руками. Процесс этот был близок и понятен и Пластову – крестьянину, и Пластову – разночинцу с немецкими корнями, для которого добротность ремесленничества была образцом честного отношения к труду.

В Строгановке Пластов знакомится с Ф.Ф.Федоровским, преподававшим в Училище композицию. Уже известный в то время театральный художник, автор декораций многих постановок в Частной опере Зимина, а также спектаклей «Русских сезонов» в Париже и Лондоне, Федоровский произвел на Пластова огромное впечатление. «Тогдашняя моя восторженность и пыл привлекли его внимание. Он чаще, чем с другими, беседует со мной об искусстве и призвании художника, и вскоре этот прекрасный художник и человек становится предметом моей какой-то экзальтированной влюбленности. Для меня он был настоящим художником. Благодаря ему я жил в каком-то вечно возбужденном одержимом состоянии, и ничто кроме искусства не владело моей душой с такой неодолимой силой».

В училище студентам выдавали на летнюю практику блокноты в половину писчего листа страниц на девяносто для рисунков и композиций с натуры. Привычку рисовать в таких блокнотах Пластов сохранил навсегда, это стало для него способом жизни в искусстве, бесконечным источником пластических сюжетов. И сегодня десятки альбомов, наполненных рисунками, композициями, эскизами к «Жатве», «Сенокосу», «Весне», «Купанию коней», другим пластовским шедеврам, знаменуют живую связь художника с традициями строгановской школы, где началось его становление.

Поступив (с третьей попытки) в Училище живописи, ваяния и зодчества, Пластов становится учеником «добрейшего и симпатичного» С.М.Волнухина, учителя Н.А.Андреева, А.С.Голубкиной, С.Т.Коненкова, автора памятника первопечатнику Ивану Федорову в Москве. «Посидев в Строгановке за скульптурой, я пришел к мысли, что не плохо бы ее изучить наравне с живописью, чтобы в дальнейшем уже иметь ясное понятие о форме. Сказывалось, конечно, чтение о мастерах Возрождения. Живописью же я полагал пока так и продолжать заниматься на дому».

В МУЖВЗ у Пластова были великолепные учителя, несомненно, обогатившие и подвергшие изысканной огранке его природное дарование – Л.О.Пастернак, Д.Корин, А.М. Васнецов, А.Е.Архипов, А.С.Степанов … Оригинальность и камерная лиричность композиций Л.О.Пастернака на тему материнства, а также его семейных групповых портретов, где свет и воздух передаются особым распределением тона, интенсивностью светотеневой нагрузки, - всё это было воспринято Пластовым и оказало воздействие на формирование его живописной системы и художественного мировоззрения. «Живописный язык – система, - считал Л.О.Пастернак. – Сюжет, то есть «литература» (беллетристика) в живописи значения не имеет. Литература - враг живописи». У Пластова, как отмечала еще прижизненная критика, отстутствие «развернутого сюжета», принципы «бессобытийного жанра» становятся основой его творческого метода. А.Е.Архипов создал свой особый язык для изображения крестьян и крестьянской жизни, органичный, наполненный силой цвета, радостного утверждения жизни, - язык, органически близкий сердцу Пластова. А.С.Степанов становится для Пластова одним из любимейших художников. Соединив живописные открытия французских импрессионистов с традициями русской пленэрной живописи, он наряду с Серовым и Левитаном достиг невероятной выразительности и проникновенности в пейзаже, сделав «русский пейзаж» одной из вершин мировой художественной культуры. О своем периоде ученичества в МУЖВЗ Пластов писал: «Три года был в Училище, кончил головной, фигурный, натурный классы. Обстановка была лучше не придумаешь. Споры об искусстве, выставках, театрах».

Его официальное обучение оборвалось вместе с историей старой России – осенью 1917 года, когда он «приехал в Москву заканчивать Училище живописи и наткнулся совершенно неожиданно на баррикады и стрельбу на улицах». Это был уже другой урок, урок истории. «Я уразумел, наконец, что революция в такой стране, как Россия, - процесс, который по своему размеру и значению подобен смене геологических эпох в жизни нашей планеты». Умирая, великая русская культура успела вскормить и воспитать Пластова, направить на тот единственно возможный для художника честный путь жизни, о котором он потом скажет словами А.К.Толстого: «Дружно гребите, во имя прекрасного, против течения!» И я стал грести, сколько было сил и разумения». В 1924 году, прослышав, что в Прислонихе живет художник, обучившийся в Москве, к нему пришли два парнишки из недальнего села- учиться рисовать. «За мешок ржи в месяц натурой» Пластов согласился заниматься с ребятами по два часа в день». Одному из этих ребят суждено было стать его учеником и другом на всю жизнь. Это был В.В. Киселев.

«На стене – копия с Жерико. Красочками попахивает. У меня сразу возникло ощущение, что я к Рембрандту попал», вспоминал Киселев. – «Ну вот, - говорит Пластов, показывая на косяк, где на гвоздике висит циркуль, угольник и еще вроде ножниц, и еще что-то. – Ну вот, рисуйте. Не вырисовывайте, а только линиями, как они относятся к косяку и друг к другу. Рисование длилось очень недолго… На первом занятии рисовали круги и эллипсы одним росчерком, быстро. Показал, как надо штриховать, как накладывать штрихи по форме. На следующий урок поставил натюрморт – кувшин с кистями и гусиным пером. Познакомил с углем. Рассказал, как можно выжечь уголь самому в металлической трубке. Купить было негде. <…> Так началось наше учение. Утром приходили к часам, а уходили вечером. Двухчасовое рисование нарушалось как-то само собой. Сам он постоянно убегал в село. Рисовали мы одни в верхней комнате…Когда приходил, сразу садился за наши рисунки и энергично поправлял, иногда резал карандашом бумагу (бумага была тонкая, а карандаши жесткие). Часто рисовали венский стул в разных положениях. Рисовать …было очень трудно, и потели мы немало. Ошибок он терпеть не мог и никогда не оставлял их без исправления… Замечания делал карандашом энергично. Возражений никаких не терпел. Подчас так перекраивал рисунок без пощады, что после никак не знали, как приступиться (осознание его правоты приходило после). «Не можешь рисовать – нечего учиться», - в сердцах говорил он. <…> Сам же писал и рисовал очень быстро, никогда не раздумывал, всё время был в действии. Глазами метал молнии, а кистями играл, они у него были и в руках, и в зубах. На часы никогда не смотрел. Только когда увидит, что натура изнемогает, спросит: «Устал, дедушка? Отдохни!» И в этот момент подходит к нам. «А ну-ка, дедушка, сядь на минутку! Ну, да! Видишь?» И, забывшись, перекроит рисунок. Иногда жаль было рисунка, но мы в него верили, как в Бога. У меня в то время было сознание, что он великий художник. Была вера абсолютная и осталась на всю жизнь…»

Виктор Васильевич любил вспоминать, как рисовали старика с внучкой Ришкой. «Сам он писал их маслом, а мы рисовали. Дедушка сидел всё время, дремал, а вот Ришка была чистый бесенок. Толстоморденькая, с копной кудрявых огненных волос, она сидела как на иголках, соскакивала то и дело, вертелась. Мы говорим Аркадию Александровичу: «Она вертится, нельзя рисовать». Он посмотрел ястребом: «Ришка, бегай! Рисуйте!». Пластов сам никогда не рисовал и не писал застывшую натуру (Работа художника с фотографией, столь обычная в наше время, представлялась ему абсолютно бессмысленной.) Его интересовали проявления жизни, энергия, непосредственное движение души, выраженное в чертах, в жестах.

Пластов заставлял учеников много копировать с репродукций великих мастеров – Франса Хальса, Рембрандта, Милле, Ван-Дейка, Серова. Они копировали и его рисунки, подражая его манере. Сохранились работы В.В.Кисилева, повторяющие манеру пластовских рисунков периода 1920-х годов. Уже через два года занятий рисункам ученика мог бы позавидовать любой профессионал. Пластов рисовал конструктивно и этому учил. «Масса рисунков…животных: коров, лошадей, собак, кошек. Рисуя , он изучал животных. Разом, на одном и том же листе нарисованы были детали животного: ноги, отдельные узлы, морды. Морды коров очень трудные, ведь у большинства художников они похожи на морды бегемотов. Аркадий Александрович нашел форму, основную конструкцию… Как только нарисована эта конструкция, так морда стала коровьей. И оказалось не так трудно, и можно нарисовать одним росчерком.

Только к весне, утвердившись в рисовании, ученики познакомились с техникой масляной живописи. Достать масляных красок в деревне было невозможно, Пластов привозил из города порошки сухих пигментов и учил ребят (как когда-то его учитель Машков), как тереть их самим в специальной мраморной ступке на льняном масле, отбеленном на солнце. Писали на фанере, грунтованной клеем с белилами.

На второй год обучение стало заочным. Живя дома, Кисилев приносил время от времени в Прислониху этюды и рисунки. «Мы просиживали до вечера – смотрели мои работы, иногда он показывал свои, много говорили об искусстве. Всё, что я приносил, Пластов рассматривал подолгу. С пристрастием. Затем подробнейшим образом разбирал каждый штрих, каждый мазок. Уже в сумерках он провожал меня далеко за околицу, давая наставления. Такое обучение длилось более четырех лет… Но пожалуй, начало знакомства с ним – первая зима, проведенная у него, первая весна – остается в сердце самым счастливым периодом в моей жизни. В это время я родился как художник. До встречи с ним я был вроде слепого. У меня была просто страсть к рисованию, интерес к нему, возможно, больший, чем у всех детей. Аркадий Александрович открыл для меня целый мир, который я увидел и обрадовался: сколько, оказывается, можно всего изобразить! Прекрасное в изобилии окружало меня!»

Киселев впоследствии стал мастером живописи и блестящим рисовальщиком. У него были замечательные преподаватели, среди которых Н.П. Крымов и С.В. Герасимов. Но Пластов оставался главным учителем всю его жизнь. И эта школа была жесткой, не прощающее ошибок и отвлечений от главного дела жизни. Школа, требующая самоотвержения и от ученика, и от учителя. Может быть, поэтому Пластов никогда больше профессионально не преподавал…

В конце 1940-х годов Аркадия Александровича настойчиво приглашали в Московский художественный институт имени В.И. Сурикова. Он ответил категорическим отказом. «Ну, скажи по совести, какой я педагог? Что я знаю по теории и практике живописи?... С чем я выйду перед молодежью? Чем я ее воспитаю? У меня нет ни такта ни выдержки. Когда приходится касаться живописи, вообще пластических искусств, я со второго слова становлюсь невменяемым и невразумительным до смешного. Всё это – при плохом знании пластических искусств, при относительно глубоком невежестве в области техники живописи и рисунка, при абсолютном невежестве по части теории в этих областях – все это, повторяю, и многое, многое, многое сему подобное заставляет меня отнестись к затее Игоря Эммануиловича Грабаря как к недоразумению. А на твое заявление, что дело-де долга – «взяться тебе за воспитание молодежи, так как едва кто другой с такой убедительностью (???) и АВТОРИТЕТОМ (????) может передать начинающим ребятам замечательные традиции русского реализма», - скажу: «Милый мой, золото мое, сходи, как получишь это письмо, в Третьяковку, пойди к Сурикову, Репину, Серову, посмотри на них 1001-й раз», - и ужели ты не покраснеешь, вспомнив перед ними обращение ко мне? В руках этих великанов древко от стяга славного русского реализма, но милый мой, для моих рук оно смотрит корабельной мачтой. Да что там говорить! Не будем упражняться в стилистике – дело ясное. Что правильно ты обмолвился, так это о том, насколько может моя предполагаемая педагогическая деятельность отразиться на моей творческой работе. Это – раз. Второе – я не могу органически выносить беспомощное топтание у мольберта. Ни к себе, ни к кому другому я не знаю снисхождения. Когда человек на моих глазах медленно, медленно, до нелепости грубо ошибаясь, проделывает примитивнейшую работу – сердце мое истекает кровью. Ведь знать, что ему нужны долгие- долгие годы вот этого кропотливого, странного труда, чтобы ты смог с замиранием сердца кинуться с ним вперегонки – это состояние смерти подобно!»

Но, не став учителем сотен, он стал учителем миллионов, всех, кто обращается к живописи, через искусство постигает законы бытия.

Приемы обучения, которые использовал Пластов, очень старые и кажутся совсем простыми: чтобы понять основы рисунка (впрочем, как и композиции), надо копировать работы старых мастеров сначала карандашом, а затем пером и тушью. Еще одним приемом обучения была совместная работа мастера с учениками, которые воочию видели, как достигается тот или иной результат. Так работал Рембрандт, и именно поэтому иногда трудно бывает отличить его подлинные работы от работ его учеников и последователей. Этот же принцип совместной работы был основой преподавания в Российской Императорской академии художеств.

Но главный урок Пластова – это урок безусловной честности перед искусством, перед Богом и перед будущим. Грозным обличением бездушного отношения к искусству, предупреждением молодым художникам звучат слова, которые мастер с его огромным чувством личной беспощадной ответственности относил к самому себе: «Мы рассыпаем желтые листья на полу и пишем золотые ковры осени, ставим в позу убогих натурщиков с деревянными жестами, с лицами безличными, как дно ведра, а то и, прости, просто принаряжаем тряпичный манекен и извлекаем из этих щепок, чучел конфликты жизни, жар и трепет человеческих страстей, могучее очарование природы, без долгих колебаний будим тени прошлого нашей истории, наших трагедий, давно сыгранных и смутных, призраки отлетевших дней, пытаемся зажечь прежним пожаром их померкнувшие очи, замолкнувшие уста. Мы насилуем безоружное воображение, распаляя себя жалким скарбом десятка на бегу сделанных набросков. Нет, не русской школы этот метод работы».